Прелестное дитя

Не так давно я клялся себе, что никогда больше не вернусь сюда. Никогда! Этот проклятый город отнял у меня всё. Теперь же он отнимает у меня последнее ˗ надежду когда-нибудь забыть о том, что тогда случилось.

С такими мыслями я шел по знакомому пустырю в лабиринтах ненавистного города, где прошло мое детство.

Если бы не Лиана, нога бы моя не ступила на эту проклятую землю.

Лиана … – златовласая фея. Первая любовь… первая потеря.

Её звонок ворвался в мою жизнь, как пронзительный морозный ветер в неплотно прикрытую форточку. Внезапно, с хлопком. Обдал ледяной волной. Я спал. Спал, как в опиумном угаре, тяжело и липко. После шестнадцатичасовой смены всегда так. Поэтому сначала подумал, что мне снова снится кошмар. Я даже и не помню, как ответил: как нажал кнопку, поднес и приложил телефон к уху. Видимо делал я всё это, не просыпаясь, машинально. Зато отчетливо помню, как от первого же звука её голоса оледенел мой позвоночник. Весь − снизу доверху.

Я не слышал её более пятнадцати лет. Не могу сказать, что напугало меня больше: то, как мало её голос изменился, или же то, какой в нём плескался страх.

− Алло, Влад? – прошептала она в трубку.

Я всё еще лежал в своей кровати и от звука голоса задохнулся как от удара под дых. Даже через тысячу лет после собственной смерти я узнал бы её. У меня заняло несколько минут, чтобы найти свой голос и ответить ей таким же напуганным шепотом:

− Лиана? Это, правда, ты?

− Это я, − ответила она. − Влад, у меня нет времени. Слушай внимательно. Ты должен нас спасти.

− Нас? – уточнил я машинально.

− Меня и нашу дочь. Ты должен нас спасти от него.

Я был так оглушен происходящим, что едва расслышал, как она прошептала: «Послезавтра. Наше место в парке, в девять». После этого её голос растворился. Сначала в секундной тишине, потом в телефонных гудках.

Не думаю, что это был кошмар, потому что мои кошмары всегда заканчиваются её криками. Надрывными, страшными, животными. Обычно эти ужасные сны заканчивались, а я просыпался с лицом мокрым от слёз, раздавленный чувством собственного бессилия. На этот раз лицо было горячим, но сухим. Мозг снова и снова прокручивал произошедшее. Нет, не кошмар. Но, вот, реальность ли?

И вот иду по пустырю. Вечерняя мгла спускается на жутковатые, словно мертвенные улочки. Где-то глубоко в голове всплывает словосочетание «пир во время чумы». Пир – может, и нет, а вот чума − да. Стоит конец лета, и это именно то самое время, которое я ненавижу, будучи в любом городе, не говоря уже о том, чтобы быть здесь. Как мне хочется оказаться отсюда далеко-далеко. Сесть на самолет, потом на поезд, потом арендовать машину. Проложить между собой и этим занюханным городишком тысячи километров и никогда не оглядываться назад. Но я по-прежнему не могу. Даже если Лиана − это сон, даже если всё это − плод моей больной фантазии, всё равно я не могу оторвать свои словно врастающие в этот высохший пустырь ноги. Продолжаю идти, не зная, что найду, но отчего-то предчувствуя, что находка меня вряд ли обрадует.

Уже за полчаса до назначенного времени стою в парке. Наше с ней место. Стоя здесь, я не могу не погружаться в прошлое. Её яркие, опухшие от поцелуев губы. Это место в дальнем углу парка, облезлая скамейка под старым дубом, все это навевает воспоминания, с которыми я бороться не в силах. Фиолетовые глаза замутнены поцелуями словно наркотиком. Большие зрачки выглядят жидкими как солнце над дюнами жарких пустынь. Я читаю её возбуждение так же легко, как со страницы книги. Она поглощена моими горячими ладонями под её легкой летней блузкой. Я на год старше. Она на пять мудрее. Я на голову выше, но такой сильной духом девушки я не встречал ни до, ни после. Нас разделили события, о которых я до сих пор пытаюсь забыть. А ведь прошло пять с половиной тысяч ночей, и каждую из них я боролся с тем, чтобы не видеть её во сне.

Как я боролся? Ответ очевиден - бурбон.

В парке ни души. Поправляю притаившуюся под легкой курткой кобуру. Пустое движение, но меня оно успокаивает. Я жду. Ждать я привык. Думаю о городе. Я уже не помню, каким он казался мне в детстве. Конечно, тогда он не казался мне зловещим. Как все нормальные дети, я был готов с утра до ночи пропадать с друзьями во дворе. Потом все наполнилось романтикой. Каждый уголок, каждая улочка, каждый закат были чем-то значимы только для нас двоих. Лиана… какая она сейчас? Я хотел её снова увидеть и в то же время глубоко в душе я не мог поверить, что увижу. И ещё, где-то глубоко внутри, я боялся. Интересно, я изменился? Постарел? Я непроизвольно запустил пальцы в волосы, как будто хотел убедиться, что они не поредели. Хотя я прекрасно знал, что они по-прежнему густы. Пережитое, отчаянные попытки утопить свои страхи в работе и большая дружба с бурбоном, может и сделали черты моего лица жестче, но я знал, что для своих тридцати двух выгляжу не плохо. Работа не позволила отрастить живот, приходилось держать себя в форме. Почему я никогда не задумывался об этом, прежде чем подойти к какой-нибудь красотке в баре? А теперь вот стою как тринадцатилетний, и меня заливает сомнением и неуверенностью.

Я вытащил из кармана пачку сигарет, но не закурил. Я все еще помнил, как она ненавидела, когда я курил. Вложил сигарету в рот и от нечего делать стал задумчиво качать ею вверх-вниз. Время утекало вместе с сизыми сумерками. Город странно притаился где-то там за чертой заросшего парка. Тишина зловеща, как перед торнадо. Я задумался, куда этот грядущий шторм понесет меня.

− Привет, − услышал я.

Она подошла неожиданно со спины. И я резко обернулся, разрываясь между желанием запустить руку под куртку и ощутить в ладони металл рукоятки или спрятать сигарету. Она стояла передо мной. Ее глаза по-прежнему фиолетовые делают меня немым. Я стою, по-дурацки зажав фильтр в губах. Я выгляжу глупо. Глупее могло бы быть только одно, если бы я выронил ее изо рта. Медленно, чтобы дать себе время собраться с мыслями, поднимаю руку и избавляюсь от сигареты. Потом нахожу в себе силы произнести:

− Привет.

После всего того, что мы пережили. После тех дней, что разделили мою жизнь на «до» и «после», «привет» звучит странно. Незначительно. Мелко.

Она делает шаг ко мне и протягивает руку. В ее взгляде ожидание, вопрос. Ее дрожащие пальцы обжигают мне щеку. Меня словно полоснуло по лицу ножом. Я дергаюсь. Ее взгляд меняется. Фиолетовый цвет усиливает прозрачная пелена. Мне кажется, что сейчас слезы чернильными ручьями побегут по ее лицу. Она прочла приговор в моих глазах. Я приехал, я здесь. Откликнулся на ее зов, но это не значит, что я готов к ней. К нам. Слишком много всего произошло. Весь груз воспоминаний, так и не потопленный за столько лет в помутневших граненых стаканах с жидкостью янтарного цвета, все еще лежит неподъемным грузом на моих плечах. Она это видит.

− Спасибо, что приехал, − говорит она. – Только ты можешь мне помочь.

− Как ты узнала мой номер? – спрашиваю я.

− Видела тебя в новостях. Узнала, что работаешь в полиции и позвонила в участок.

− И тебе так просто дали номер мобильника?

Мои интонации требовательны. Она грустно улыбнулась:

− Нет, не так просто. Но ты же меня знаешь?..

Ее улыбка становится еще грустнее. А я задумался над вопросом. Знаю ли я эту хрупкую рыжеволосую женщину? Конечно, это не совсем то, что она имела в виду. Она намекала на то, что я должен знать, что она изобретательна, когда хочет что-то получить, но я воспринял эту простую фразу иначе. Что я вообще знаю об этой женщине?

− Ты сказала, у меня есть дочь?

Мой вопрос прозвучал жестко. Он встал между нами барьером, и я видел, как сжались ее опущенные руки. Маленькие кулаки показывали мне, что я захожу на территорию, где мне лучше тщательно взвешивать слова.

− У нас есть дочь. У тебя и меня.

Голос ее глухой и плоский. Она стоит рядом, но так же недосягаема для меня как пару дней назад до звонка, когда я даже не знал, жива ли она. Меня это вдруг разозлило. В этот момент я хотел либо не знать, что она жива, либо же стереть эти разделяющие нас сантиметры.

− Если у нас – у тебя и меня есть дочь, то все эти годы она была только у тебя. У меня же не было никого, − зашипел я, нависая над ее бледным лицом.

Она стиснула челюсти. Это я видел по тому, как натянулась кожа на ее впалых щеках. Ее взгляд стал жестким, губы растянулись в презрительной гримасе.

− Так ли это? – она подвинулась ко мне вплотную.

Я все еще нависал над ней, но ее это не смущало. Она вторгалась в мое личное пространство, заполняя его собой и продолжала:

– Можешь врать себе, сколько хочешь, но не мне. Я всегда знаю, когда ты врешь. Всегда знала.

Ее апелляция к нашей былой близости меня злила. А еще, не в меньшей степени, меня злило осознание того, что она по-прежнему имеет надо мной власть. Она гнет меня, как хочет, и я не могу ничего противопоставить. Никогда не мог. Единственное, что я мог противопоставить в этот момент, это физическая сила. Я схватил ее за плечи. Я не пытался сделать это мягко или нежно. Признаюсь, я хотел сделать ей больно. Только так я мог сделать ей больно. Это было ничто по сравнению с тем, что все это время она делала со мной. До этого ее лицо мне казалось таким бледным и бескровным, что я думал, ничто не могло его сделать его еще бледнее. Но моя мертвая хватка превратила его в белый овал, на котором не осталось ничего кроме огромных завалившихся в темные круги глаз. Сумерки играли злую шутку с моим воображением, я словно держал в руках приведение.

− Все эти годы ты был со мной. А я с тобой, − сказала она, поднимая руки и обнимая мое лицо холодными как лед ладонями.

От ее прикосновения у меня помутнело сознание. И я не знаю, как произошло то, что случилось дальше. Знаю одно, уже секундой позже она целовала меня, впиваясь в губы, с такой силой, что у меня темнело в глазах. Я отвечал ей, забывая о необходимости дышать. Я осел на стоящую скамейку. Ее ноги обнимали мои бедра. Ее колено вдавливало револьвер мне прямо в селезенку. Мои руки искали но не находили на ее теле места, которого я бы я не помнил. Ее холодные руки и горячее тело, все это смешалось в череду кадров проигранных на быстрой перемотке. Она, задыхаясь откинулась назад и, глядя на ее горящие щеки и опухшие губы я снова забыл, кто я и зачем сюда пришел. Я сдался и на время вернулся в то время, когда мы были счастливы.

А когда все закончилось, я вспомнил и то, что было позже. То время когда счастье покинуло мою жизнь навсегда.

Жестокость. Я повидал жестокость. Работа такая. Работая в полиции, видишь мир с его самой непривлекательной, самой искаженной стороны. Но ничего из того, что я видел на работе не могло меня потрясти. Меня не сгибало от вида самых страшных сцен. Те кто со мной работали, боялись и уважали меня.

Я пережил ужас, который во мне сломал что-то важное. До сих пор я думал, что он сломал во мне способность любить. Но я ошибался. Способность любить во мне убил не он. Не человек из прошлого. Ее убила эта хрупкая женщина, оседлавшая меня на грязной скамейке в мрачном парке. Она высасывала из меня жизнь и затягивала под мрачные покровы воспоминаний. Хотя нет, буду справедлив, это не она высасывала из меня жизнь. Стоит мне ее увидеть, и я бросаю свою никчемную жизнь к ее ногам. Не задумываясь готов отдать ей все. Ей. Только ей. Все оказалось просто, любовь к ней никогда не покидала меня. Я просто ее отрицал и ждал новой. Но для новой любви во мне не оставалось места. Там царила рыжеволосая девочка с мраморной кожей и россыпью веснушек на тонкой переносице.

Я прижимал ее к себе как ценный приз. Ее дыхание успокаивалось, она продолжала гладить меня рукой по груди. Ее растрепавшиеся волосы почему-то пахли свежевспаханной землей. Я аккуратно за бедра снял ее с себя и поставил перед скамейкой. С растерянной детской улыбкой на лице она пыталась одновременно подтянуть осевший чулок и попасть кончиками пальцев в спавший туфель. Я остановил ее бесплодные попытки. Поправил чулок и придержал ее за руку, чтобы она надела туфлю. Я покончил с ее суетой, чтобы заполучить ее внимание. Я хотел поговорить. Какая ирония, обычно женщины хотят поговорить после секса.

− Зачем ты позвонила?

Я держал ее за руки, которые больше не были холодными. Она открыла рот и закрыла его снова. Я сжал ее ладони, настаивая на ответе.

− Прости, − ответила она, и в ее взгляде зажглось что-то такое, отчего мою спину снова накрыло холодной волной.

− Простить за что?! – почти закричал я, поднимаясь со скамейки.

– Он сказал, что мы должны покончить с начатым…

В воздухе повисла тяжелая пауза. До меня начало потихоньку доходить, кем срежиссирована наша встреча. Я понимаю только одно, для ответов, которые я хочу получить не осталось много времени. Если это его идея, то у меня совсем мало времени.

− Где ты была все эти годы?

− Мы прятались. Вернее, он прятался и прятал нас.

− Моя дочь. Это правда?

− Дина. Ей скоро пятнадцать. Она очень похожа на тебя.

− Сколько у нас времени?

− Его у нас с тобой всегда было недостаточно… и это уже истекло.

− Где он?

На этот вопрос она не ответила. Она смотрела за мою спину, и я сам уже знал ответ. Я не обернулся у меня остался один последний вопрос к ней.

− Ты меня любишь?

Ее лицо исказила страшная гримаса. Губы сдерживали не то плач, не то улыбку.

В глазах застыла боль. Та же боль, что и пятнадцать лет назад. Она покачала головой. Из стороны в сторону.

− Он мне велел.

Мне не нужно было больше смотреть на нее. Все было понятно. Я медленно отвернулся.

Он стоял в сумрачной тени двух больших кустов. Время не тронуло его. Он улыбался. Я никогда не забывал это лицо: интеллигентное, открытое, располагающее. Лицо социопата.

− Привет, Владик. Давно не виделись.

− Я с точностью до дня могу сказать, как давно, − процедил я.

Я должен сохранять холодную голову. Я знал, что, несмотря на мой пистолет, он обязательно будет на несколько шагов впереди. В этом была его сила. Он планировал все с проницательностью шахматного игрока. Эта партия была распланирована с несколькими возможными исходами. И я знал, что ни в одном из них я не оставался в живых.

Было время, когда его улыбка покупала меня с потрохами. Тогда я ей верил. Верил интеллигентному лицу и научным степеням. Я уважал его и смотрел на него снизу вверх. Да и как могло быть иначе, он ведь был ее отцом. Светилом медицины. Это потом я узнал, какой монстр таился за фасадом правильности и процветания.

− Ну что, Владик, нужно закончить наше дельце.

Он держал в руках лопату и, как я видел теперь, стоял на краю ямы. «Вот откуда запах свежевскопанной земли», − пронеслось в моей голове.

Я постепенно понимаю, что во мне убили события, которые были срежессированы этим страшным человеком тогда давно шестнадцать лет назад. Я потерял способность его бояться. Я видел, на что он способен. Это было страшно, но меня уже это не пугало. Я перерос этот ужас. Теперь меня пугали совсем другие вещи. Старость, например. Медленная и долгая. Одинокая. А еще рак или Альцгеймер.

Он удивился моему молчанию. Но не нужно обманываться. Его это не смутило. Никогда он не пасовал перед непонятным. Каждая головоломка его только раззадоривала, вызывала азарт. Он улыбнулся радужной улыбкой именинника.

− Владик, мальчик мой, что ты как чужой. Подойди поближе. Давай же. Я тут для тебя уютное местечко готовлю.

Он небрежно откинул лопату и опустил руку карман.

Я схватился за кобуру. Сердце ухнуло в пятки. Пистолета не было. Я обернулся посмотреть на Лиану. Ее лицо, потерявшее все краски, выглядело растянутой на стене плоской маской. Перекошенный в гримасе рот беззвучно прошептал, как на повторе:

− Прости…

Я стиснул челюсти, чтобы не зареветь как раненый зверь. От ее предательства было больно. Сердце словно опустело от крови и не набирало ее, отказываясь работать. Я на секунду подумал, что так, наверное, чувствует человек во время сердечного удара. Но времени на сердечные переживания не было. Нужно было что-то делать, мне нужен был план «Б».

Он достал из кармана куртки белоснежный платок. Вытер руки, которые были, как я теперь видел, одеты в тонкие латексные перчатки. Их выдавал цвет, на тон-два светлее, чем кожа. Он аккуратно вытряс платок и убрал его обратно в карман. Потом так же спокойно и неторопливо достал из второго кармана тонкую трубочку не толще обычной шариковой ручки. Поднес ее ко рту и…

Я ожидал нападения. Но такого странного киношного способа как дротик, начиненный медикаментами, я просто не предусмотрел. Я слышал свист. Последовал резкий укол в шею. Как в замедленной съемке я поднял руки пытаясь избавиться от враждебного жала. Выдернул его и откинул как ядовитого паука от себя подальше. Но было поздно. Земля надвинулась на меня с решительной неотвратимостью. Я не успел даже выкинуть руки, чтобы смягчить удар. С грацией срубленного дерева я повалился на землю лицом вперед. До того как я отключился, единственное на что у меня еще хватило сил, это перевернуться на другой бок. Я хотел посмотреть, что с Лианой. Неужели даже после того, что она сегодня сделала, я все еще хотел знать, что она в безопасности?

Моя обманщица с обвисшими плечами сидела на скамейке. Сгорбилась, как маленькая старушка. Она сидела к нам спиной. Даже не смотрела, что происходит… она не смотрела…

На этом я вырубился.

Я очнулся от запаха. Мне в лицо пахнуло ее волосами. А-а, нет, понял я секундой позже: это был запах свежевскопанной земли. Я огляделся. Он неплохо потрудился, отметил я. Выкопанная яма была не такой мелкой, как мне показалось сначала. Как же все в жизни зависит от угла зрения. Теперь я смотрел на яму изнутри. Я лежал на дне со стянутыми за спиной руками. Они успели затечь. Значит, в отключке я был не меньше пяти минут. Я перевернулся на спину, чтобы оглядеться и увидел его. Лицо нависало над моей могилой, и в этот он не улыбался. Отсюда, из ямы, было видно, что он постарел. Когда он смотрел вниз, его щеки выглядели рыхловатыми, а под глазами висели дряблые серые мешки. Я на мгновение почувствовал радость, что старость не обходит его.

− Ты испытаешь всего понемножку, мой милый друг, − сказал он приятным голосом, будто мы сидели с ним в ресторане, и его фраза относилась к обеду, который мы собирались заказать.

Проблема с социопатами в том, что их мысли и намерения никак не сочетаются с выражениями их лица. Они режут заходящуюся от крика жертву с лицом человека начищающего щеткой ботинки перед выходом на работу. В этот момент он смотрел на меня с такой нежностью, что меня затошнило. Я ненавидел его всей душой. Ненавидел не за то, что он собирался сделать со мной, а за то, что когда-то сделал с моими… с нашими друзьями.

Он подготовился к нашей встрече. Припас целую сумку «игрушек». Показался похожий на зонтик старинный электрошокер. Я знал, что он будет делать. Внутри меня ураганом вращалась тошнота. И снова не от ожидания пыток. От воспоминаний.

Я помнил темные налитые ужасом и с лопнувшими сосудами глаза Наташи. При одном виде этого предмета она начинала кричать и выламывать связанные запястья. Но это было не самое страшное. Так было только вначале. Страшнее было то, когда уже перед концом, она больше не вырывалась, не мотала головой из стороны в сторону, не кричала. Просто закусывала губу с такой силой, что кровь брызгала во все стороны и сгустками текла по подбородку. А когда он к ней приближался, она словно покидала тело. Ее глаза выглядели «никого нет дома». Это зрелище до сих пор преследовало меня по ночам. Пустой взгляд, как черная дыра, зияющая на лице. Ни эмоций, ни жизни. Тело еще живет, а душа уже ушла.

И один раз ее душа не вернулась домой. Это было на шестой день нашего пребывания «в гостях». Он измывался над девочкой спокойно, не торопясь. Наташино серое лицо с ввалившимися щеками уже два дня ничего не выражало. В тот день он прижигал ее руки паяльником. Прижимал раскаленную головку к коже чуть выше локтя и всматривался в ее лицо, стараясь найти хоть что-то. Хоть малейшую реакцию, хоть какой-нибудь небольшой нерв, который бы дергался. И уже минут десять он не видел ничего. Его это удручало. Он так не любил. Он хотел зрелищ.

Я обменялся взглядами с Андрюхой.

Умерла? Не знаю.

Таким был наш короткий молчаливый диалог.

Он пощупал пульс и решил продолжать. Видно убедился, что жизнь еще теплится в неподвижном измученном теле. Он включил на полную громкость Вагнера и взялся за скальпель. Я закрыл глаза.

Когда он закончил, то весло насвистывал – довольный своей работой. Мой мозг отказывался расшифровывать то, что я видел. На металлическом столе посреди комнаты лежали перчатки. Или нет, это не были перчатки. Но я не мог думать об этом никак по-другому. Наташа же больше не вернулась. Она так и не открыла глаза, не посмотрела на нас. На тех, кто еще остался. Свет не вернулся в ее прекрасные голубые глаза, которые я никогда больше не буду вспоминать улыбающимися. Только такими − черными, зияющими, пустыми.

Он был как всегда скрупулезен. Мой рот заполнил кляп, и он приступил к первому акту пьесы. Сначала я не кричал. Потом кричал. Кляп во рту заглушал звук, но я знал что кричу. Потом я не понимал, кричу или нет. Потом не было сил ни кричать, ни думать. Только тогда он оставил меня лежать в яме и пошел за новым орудием пыток.

Наташа, Лера, Андрюха, Сеня и Димон. Сеня был младше нас на два года. Когда мы приняли его в свою компанию, он был на седьмом небе от счастья. Тогда он не знал, что его ждет из-за того, что он в нашей тусовке. Мы все ждали своей минуты. Никто из нас не хотел умирать. Андрюха держался за жизнь с упорством пробитого бойцовского пса. Он не хотел уходить, он отказывался. Он отключался на полдня, потом медленно приходил в себя. Каждый раз он давал все меньше и меньше звуков. Он держался почти два полных дня после того, как тела наших друзей одно за другим были унесены. После его смерти я остался последним. Не потому что я был сильнее или выносливее. Он просто оставил меня напоследок.

Остались я и она. Я и она. Лиана все это время провела с нами в подвале этого заброшенного хутора. Ее он не трогал, но заставлял смотреть. А еще он приносил ей каждый день цветы.

Лиана не знала отца. Он ушел от матери, когда она была еще совсем малышкой. Но когда ей исполнилось тринадцать, он вернулся в город. И вот возвращение, которому она так радовалась еще так недавно, стало ее худшим кошмаром.

Он не объяснял, почему он это делает, для чего. Он просто приходил в этот подвал каждый день, как на работу. Его работой были мы. Вернее наши мучения. Меня нашла полиция. Как они вычислили этот заброшенный дом, как нашли нас? Говорят мать Лианы, вспомнила, что этот хутор, когда-то принадлежал ее свекру, и предположила, что дети сбежали туда. Когда узнали, что дети не сбежали, когда все узнали, что я единственный остался в живых, а Лиана исчезла без следа, как и ее отец, уважаемый всеми в городе, великолепный хирург, шок длился много месяцев. Мои показания, ночные кошмары, курс адаптации у трех разных психиатров. Я оправился лишь много лет спустя. И никогда не думал о том, чтобы ее искать. Был уверен, что ее больше нет.

Он говорил нам, что спасает нас. Этот мир неправилен, этот мир искажен.

− Ты попробуешь все, мой милый мальчик. –он обещал мне тогда, это он хотел закончить сегодня.

За электрошоком последовала слабая кислота. Он опускал в нее мои пальцы, и смотрел на мое перекошенное гримасой страдания лицо. Мне было больно, боль была как белая метель. Но я больше не был испуганным подростком. За моей спиной стоял опыт и годы. Я видел вещи, я замечал. Он изменился. Он уже не заглядывал мне в глаза в поисках ответа на свой вопрос. Когда мы были там, в подвале всемером, он все время что-то искал в наших лицах. Он пытался что-то в них прочесть. Теперь же он выглядел как человек, который делает это по привычке, механически. Возможно, он нашел то, что когда-то искал.

Кислота его не увлекла. С ней нужно было возиться. Жертва дергалась, билась в агонии, это было не в его стиле. Но он следовал сценарию. Кислота была для Леры. Шокер для Наташи. Паяльник для Сеньки. В этот раз у него был аппарат похожий на сварочный. Не такой, что используют на кухне, чтобы жечь глазурь. Нет, побольше. Он спустился в яму, присел на корточки и навел маленькое дуло мне в левый глаз.

− Что ж, мой милый друг, − голос его мог бы быть голосом профессора дающего урок любимому ученику, − думаю, зрение тебе больше не нужно. Так будет даже лучше.

Я устало закрыл глаза. Я думал, что не боюсь его, что не боюсь боли. Но чувство самосохранение затмевало мой рассудок. Если бы я знал, что мольбы что-то дадут, я бы умолял. Если бы я знал, что на крик придет помощь, я бы кричал. Если бы думал, что у меня есть шанс вырваться, я бы выламывал пальцы, чтобы освободить туго связанные руки. Но самосохранению не было дано шанса, осталась только усталость. Я закрыл глаза и лежал, ожидая боли, которая превзойдет предыдущую.

Я умру от удушения, знал я. Так умер Андрюха. Как бульдог он выносил все, что было ему уготовано этим мерзким существом. Но жить без воздуха Андрюха не умел. Впереди меня ждут паяльник, скальпель, и под занавес − смерть от удушения.

Я приготовился умирать.

− Отец, – услышав ее тихий голос, я открыл глаза, а он поднял голову.

Лиана стояла на краю моей могилы и направляла мой пистолет в голову отца.

− Остановись, − сказала она все так же тихо и спокойно.

− Ты же знаешь правила игры, милая? Мы же об этом говорили, − ответил он совершенно, казалось бы, не смущенный ее протестом.

− Знаю, − ответила Лиана.

Ее руки не дрожали, она уверенно целилась ему в голову.

И ты оставишь ее одну? – спросил он, − Зная? Зная про нее?

Он зажег аппарат, и горячее синее жало нацелилось мне в глаз. В моей груди ёкнуло.

Когда прозвучал выстрел, его тело тяжело обвалилось поперек моей груди. Я бессильно пытался высвободиться из-под его веса. Сама мысль, что он лежит на мне, что его тело прикасается к моему, была невыносима. Я бы с готовностью окунулся в кислоту целиком, только бы не чувствовать его на себе.

Лиана спустилась в яму, и за руки оттащила его тело. Когда я смог ее видеть, я заметил, как она тяжело прислонилась к стенке. Потом она осела к стене ямы. Я всматривался в ее лицо, и не понимал, что происходит. Она тяжело дышала. И в том, как она дышала было что-то очень-очень неправильное.

− Лиана развяжи мне руки, − напомнил я ей.

Все так же тяжело и медленно, словно двигаясь под водой, она залезла в карман его плаща. Вытащила оттуда маленький футляр, а из него скальпель. Я повернулся боком, чтобы она могла перерезать пластик. Только когда мои руки почувствовали неожиданную свободу, я понял, как сильно они были перетянуты. Из-за приостановленного кровотока ни кисти, ни пальцы не двигались, оба больших пальца практически без кожи из-за кислоты. Я поднялся на колени и тоже без сил прислонился боком к стене ямы. Я пытался рассмотреть, почему Лиана сидит так неподвижно, и почему я больше не слышу этого странного шершавого дыхания, что слышал раньше.

Я наклонился над ее лицом, стараясь хоть что-нибудь рассмотреть в темноте. Лицо Лианы выглядело неестественно посеревшим, ее губы синели. В сумраке могилы они выглядели почти черными.

− Лиана, что происходит, − я схватил ее за плечи и потряс.

Она открыла глаза. Они открылись неравномерно, один глаз как сведенный судорогой был полуприкрыт, второй распахнут, как от шока. Мне стало страшно. Я понял, что ее короткий диалог с отцом имеет зловещее значение.

Он что-то сделал с ней. Но что?

− Лиана, скажи мне что происходит! Что он сделал с тобой?

На мой вопрос ее лицо конвульсивно дернулось. Один уголок губ поднялся, второй в это время опустился. Я смотрел и не понимал, что это все значит. Потом до меня дошло: это была улыбка. Я встряхнул ее еще раз за плечи, мои большие пальцы пронзили меня чем-то за пределами боли, я почти отключился. Но собрав остатки последних сил, я заглянул в это когда-то прекрасное лицо теперь искаженное и похожее на маску.

− Яд, − выдохнула она мне в лицо. Ее дыхание пахло цветами. Но не так поэтично, как дыхание возлюбленной и аромат роз, а как дыхание отравленного человека.

− Такими были условия.

Она прикрыла глаза. Вернее, тот глаз, что был широко открыт − закрылся, второй остался в прежнем положении. Никогда не смогу описать свою беспомощность. Я вытащил ее из ямы. Искал свой мобильник. Я звонил и что-то кричал в трубку. Потом в ужасе прислушивался к хрипам в ее груди. Я требовал от нее ответов: где противоядие, есть ли оно у него с собой, что это за яд, чем он ее отравил. Но она уже не могла дать мне ответов. Она молчала.

Мы слышали сирены вдалеке. Я надеялся, что скорая приедет первой. До полиции. Я прижимал ее руку к губам, и повторял так же бессмысленно, как герой кино фильма:

˗ Они уже едут. Держись милая, держись.

Думаю, она держалась так долго только потому, что я ее об этом просил. Она лежала на асфальте, ее голова покоилась на моих коленях. Потом вдруг она выгнулась всем телом, открыла на этот раз оба глаза, я видел, как она сосредоточила свой взгляд на моем лице. В ее взгляде горела жизнь. Вся жизнь, что еще оставалась в ней в эту минуту. Она разомкнула сухие губы. Я отчего-то ждал, что она скажет, что любила меня. Но она произнесла совсем другие слова:

− Морская восемь, − произнесла она хриплым булькающим в груди голосом.

Ее грудь поднималась и опускалась медленно и тяжело. Она вцепилась в мое плечо. Я видел, как она делает над собой усилие и выдыхает:

− Морская восемь. Шесть. Найди ее. Она не…

Это были ее последние слова.

Ее рука упала. Я не мог смотреть на тонкие белые пальцы на этой грязной земле. Мое лицо было мокрым, не от слез, нет. Наверное, от дождя. Потому что все мое лицо было мокрым. Но дождя не было, а я все прижимал ее руку к груди и не желал ее отпускать. Потом я поднял ее, такую небольшую, такую странно тяжелую и стал укачивать в своих объятьях.

Я сидел и укачивал свою любимую. Я не замечал ничего вокруг, ни отблесков мигалок, ни приближающихся звуков сирен.

***

Я постучал. Ноги подо мной подгибались как ватные, и чтобы сохранять вертикальное положение, я тяжело опирался на стену. Дверь приоткрылась. В щель чуть выше охранной цепочки на меня смотрели до боли знакомые глаза. Фиолетовые. Такие, какими я помнил их в своих снах.

− Дина, я твой отец.

Ее глаза округлились. Даже в скудном свете подъезда я видел, как в них появились слезы. Дрожащими руками она снимала цепочку. Потом она распахнула дверь и вылетела из нее как птица. Прямо в мои объятья.

− Папа… − и ее голос был голосом из моих снов.

Она так была похожа на мать. Она прижалась ко мне и обхватила изо всех сил руками. Я не замечал боли, которая перевила все мое тело. Я сжимал в объятиях это прелестное дитя. Свою маленькую Динку.

Время, казалось, замерло. Мы стояли, обнявшись, но внезапно она отпустила меня и оттолкнула, чтобы заглянуть мне в лицо.

− А мама? – тонким срывающимся голосом спросила она.

Я покачал головой. На моем лице снова были следы дождя.

Она всхлипнула и прильнула к моей груди. Я долго держал ее. Пока она не успокоилась. Потом я забрал ее домой.

***

В это утро и нас с Динкой был план. Сначала мы пошли навестить маму. На кладбище было тихо и безлюдно. Мы стояли около сплошь покрытого цветами холмика без надписей или креста. Над могилой стояла мозолистая вековая сосна. Она что-то шептала на своем языке.

Дина была тихой и задумчивой. Я давал ей время подумать. Мне и самому было нужно время. Лиана… в своей голове я все еще не верил, что ее больше нет. Мне даже казалось что я верил в это даже чуть больше, до того как все это произошло. Я посмотрел на дочь, ее глаза были красными, и она украдкой вытирала слезы. Она скрывала от меня, чтобы не расстраивать. Я чувствовал в себе любовь которой не испытывал раньше. Я любил это прелестное дитя. «Твоё дитя, Лиана» − думал я, − «Прости, наше», − поправлял я сам себя.

Когда мы шли к машине, Дина обнимала меня. Она идеально помещалась худеньким плечом мне в подмышку.

Потом я отвез дочь в школу. Для нас обоих этот день был важным. Никогда до этого она не ходила в школу. Когда я ее спросил, как же она училась, она ответила: «Он сам меня учил. Дома». Впервые в своей жизни моя девочка шла в школу и волновалась не меньше моего.

Мы вышли из кабинета директора. Приятный пожилой мужчина успокаивал нас обоих: «Не волнуйтесь, все будет хорошо». Он посмотрел на наши озабоченные лица и добавил: «Я сам отведу Дину в класс и познакомлю с одноклассниками»». Динка порывисто обняла меня. И лишь потом кивнула, что готова. Ее испуганное личико стояло перед моим взглядом всю дорогу домой. И я думал о том, правильно ли делаю, отдавая ее в школу. Ведь дед учил ее дома, она никогда не ходила в школу, не общалась со сверстниками. Мысль эта тревожно пульсировала где-то в затылке, пока я как неприкаянный бродил по квартире.

Теперь в моем доме появилась детская. Странно было об этом думать. Девичья детская. Но не розовая, полная рюш. Мы вместе с Динкой несколько дней все выбирали и обустраивали. Новая кровать, письменный стол, зеркало. Она была застенчива в своих желаниях, но я уверенно топил лед между нами. Мы купили ей книжки и новую одежду. С квартиры на Морской Динка забрала только две вещи: мамину шкатулку и книжку про Гарри Поттера.

Я зашел в светлую чистую комнату. Лианина шкатулка стояла на полке рядом с «Гарри Поттером». В шкатулке не было ничего, а я помнил ее наполненной яркими вещицами. Серьги, заколки, прочие девчачьи штучки. Видеть эту шкатулку пустой было больно, словно представлять какой была жизнь Лианы все эти годы с этим монстром. «Чем он ее удерживал?» − думал я, − «Отец, который отравил собственную дочь. Шантажировал жизнью собственной внучки?» Я видел, как Динка скучает по маме. В ее взгляде появлялась неуловимая тень, и она сразу отворачивалась. Смотрела в окно, если мы сидели на кухне, или в книгу, если мы читали. Она ничего не говорила и не спрашивала. Но я видел, когда она об этом думала.

Я взял в руки Гарри Поттера. «Дары смерти» прочитал я, седьмая заключительная книга. Сердце щемило от вопроса, были ли у Динки предыдущие части серии. Или же только одна, последняя книга. Я листал книгу, перелистывал страницы и радовался тому, что книга была толстой. Я постараюсь быть хорошим отцом, я сегодня же куплю остальные книги, и мы вместе будем перечитывать их по вечерам. Я уже почти вернул книгу на полку, как вдруг заметил, что в середине заложена закладка. Мне стало интересно, и я заглянул внутрь. Вместо закладки в книге оказался неподписанный конверт. Я сел на Динкину кровать и вытащил из книги конверт. В нем было письмо.

Письмо было адресованно… мне.

«Влад, любовь моя,

раз ты читаешь это письмо, значит, меня больше нет. Милый мой, родной, любимый, годы без тебя были вечностью. Невыносимой, непосильной, как семь кругов ада. Я прошла их все. После случившегося с нами я не хотела жить. И не стала бы, если б не Дина. Она была твоей, я не могла оставить ее. Она держала меня здесь, заставляла сражаться за нее… за тебя. Моя дорога к тебе была слишком долгой. Прости, что я не смогла ее преодолеть.

Я люблю тебя. Всегда любила, и никто никогда не сможет этого изменить.

Не грусти, может это и к лучшему, что для меня все закончилось. Главное, чтобы вы с Динкой нашли друг друга. Она ˗ твоя дочь. Она ˗ моя плоть и кровь. В ней часть моей души. А когда-нибудь ты заметишь, что у нее есть твоя родинка. Круглая, та самая, моя любимая. Помнишь, над локтем. Я не уставала ее целовать, представляя, что с эти мгновения ты вспоминаешь обо мне. Моя дочь была как магическая связь с тобой, с нашим прошлым, с лучшей его частью.

Но это не все. Я знаю, что ты не изменился. Я знаю, что ты сильный, решительный и смелый. Я надеюсь, что ты сможешь сделать то, что потребуется. Я не смогла. Никогда не смогла бы. Наша дочь… она была ангелом, чистой, невинной. Она могла бы стать лучшим нашим творением. Но уже не станет. Он сделал все, чтобы этого не произошло. Взял чистую душу и исказил ее. Сломал ее, изменил. Я не знаю, в кого превратилась наша девочка. Влад, милый, я не знаю, можно ли это изменить. Можно ли исправить то, что сломано. Я потеряла веру. И я боюсь.

Но прошу тебя, ты должен мне верить. Я люблю и тебя и ее, несмотря ни на что. Я жила ради вас. Прости меня, любимый. Я так хотела бы, чтобы все было по-другому…»

Письмо не было подписано. А я так хотел, чтобы оно заканчивалось ее именем. Поэтому я прошептал:

˗ Лиа-на.

Только минут через пять до меня начало доходить. Письмо спрятано в книге. «Знала ли Дина про него?» – задумался я. Я вспомнил, как в один из первых вечеров, когда Дина переселилась ко мне, я зашел пожелать ей спокойной ночи. Она лежала в кровати, уже в пижаме и в руках у нее была эта самая книга. Она захлопнула ее при моем появлении, и что-то промелькнуло в ее взгляде. Я заметил и то, что книгу она не отложила, а именно торопливо захлопнула. Заметил и тень, промелькнувшую буквально на долю секунды на фарфоровом личике. Заметил, но не обратил внимания.

Пульс мой потихоньку набирал разбег. Что значат слова Лианы «исказил чистую душу»? Что она имела в виду? Почему моя любимая не хотела бороться. Почему она так просто смирилась с отцовским приговором. Она не хотела больше жить. Она больше не верила …

В кармане джинсов загудел поставленный на вибро-режим телефон. Он гудел и гудел, я не обращал внимания. Мне было сейчас ни до кого. Я сидел и думал о том, что мне делать с найденным знанием, с тем, что человек, которого я ненавидел больше всего на свете, исковеркал моего ребенка. Моя спина покрывалась холодным потом от мыслей о том, что он мог ей рассказывать, чему научить. Телефон продолжал гудеть. Назойливый звук вернул меня в реальность, и я вышел из комнаты, на ходу вытаскивая из кармана телефон.

− Миронов, − ответил я.

− Влад, привет, майор Захаров из двенадцатого окружного, − ответил мне незнакомый голос.

− А-а, Марат, здорово, − припомнил я майора, с которым мы работали года полтора назад на одном деле.

− Дина Зеленская, твоя дочь? – спросил Марат, и еще не зная, что он собирается мне сказать, я почувствовал нехорошее. Сердце холодной глыбой повалилось куда-то вниз. Потом еще ниже и еще… я еле нашелся ответить:

− Моя, а что?

− Влад, в школе произошел инцидент. Восемь школьников найдены умерщвленными. Перерезано горло. У всех одинаково. Мы не смогли найти твою дочь.

Я словно получил обухом по голове. Я слишком хорошо знал жизнь, чтобы верить в то, что это совпадение. Слишком долго работал в убойном, чтобы обманывать себя. «Но что делать? Она ведь ребенок. Или нет? Что она такое?» − все эти вопросы роились в моей голове, словно осатаневшие осы. Не сумев ответить ни на один из них, я вернулся в комнату, достал табельное, сел на кровать.

Я ждал домой свое прелестное дитя.