Мой темный светлый мир

Порой люди спрашивают меня, каково это, будучи уже взрослой, так медленно и продолжительно терять зрение. Спрашивая, они чувствуют себя неудобно, но все же не в силах сдерживать своё любопытство. Им так интересно, каково же это.

А я… я, конечно, знаю каково это. Но как им объяснить? Я могу рассказать, как жила столько лет, постепенно лишаясь этого мира, его света, многоцветия. Рассказать о том, как видимая мною картина постепенно сжималась, пока, в конце концов, не превратилась в жирную чёрную точку. Могу рассказать и о том, как я с этим справляюсь. Чем эту, ставшую для меня неизбежной, потерю замещаю. Но отчего-то я сомневаюсь, что люди хотят знать именно это.

Я задаюсь вопросом, хотят ли они знать, каково было в этот тёмный мир погружаться? Или же,  наоборот, − каково в этой непроницаемости жить? Интересно ли им, чем этот странный и для них неведанный мир наполнен?  Или то, каким, проснувшись и открыв глаза, я представляю себе утро? Какими я представляю себе цвет и текстуру болтуньи, которую готовлю на завтрак. И как я вижу посыпанные на неё сверху хрупкие завитки пармезана и стрельчатые перья лука. Хотят ли они знать, что происходит в моей голове с каждым звуком, которым теперь ограничено моё восприятие мира, с каждым лёгким касанием тёплого летнего сквозняка к голой коже моего плеча, с каждым доносящимся запахом. Но я не могу, не умею им этого объяснить. Поэтому обычно я молчу. Я не обижаюсь ни на их вопросы, ни на любопытство. Возможно, если бы это произошло не со мной, я бы тоже хотела знать, каково это.

Я молчу потому, что на всём свете знаю только одного человека, которому я могла бы это объяснить. И этот человек − ты.

Ты был рядом. Стал невольным свидетелем того, как более десяти лет, постепенно и обречённо теряя зрение, уже приняв этот неизбежный процесс как факт, я скрупулёзно создавала для себя макет персональной вселенной. Как трудолюбиво и как любовно сохраняла все, что имело для меня значение: родные лица, улыбки, живущие в детских глазах, блеск январских снегов, свет, льющийся с осеннего неба, цвета летних полей и хрупкие, едва уловимые блики солнечных зайчиков на медленно двигающейся воде. Тогда я думала, что когда я окончательно ослепну, то в моём сохраненном мире уже никогда ничего не поменяется. Более всего на свете я боялась, что  никогда этот мир не пополнится ничем новым. Что я буду подобна героине компьютерной программы. Такой программы, в которой имеется большой набор сохранённых темплайтов, но она навсегда ограничена тем, что в ней уже есть. И, что никогда к этой программе не выйдет версии два-ноль.

Слава богу, я заблуждалась…

Сегодня моя голова полна теми собранными воспоминаниями. О многих из них я не могу рассказать другим. Зато могу рассказать тебе. Рассказать, как просыпаясь в тёплом плену одеяла под звук стучащего по подоконнику дождя, я открываю глаза… и вижу… Из сотен воспоминаний я выбираю одно. Например, то, где нам с тобой по шестнадцать. Мы с тобой безумно, надрывно, отчаянно, безгранично влюблены друг в друга. Мы только-только начали друг другу по-настоящему верить. Смятые светло-голубые простыни твоей кровати держат меня в плену надёжнее, чем клетка птицу.

Услышав дождь, я все же выскальзываю из кровати. Натягиваю футболку. Она достает мне до середины  бедра и дурманит твоим запахом. Босыми ногами перескакиваю по разбросанным на полу дорожкам. Представляю себе, что я - долговязая болотная цапля, стремительно бегущая по выступающим над опасной трясиной кочкам, и, стараясь не наступить на голый пол, я, наконец, добираюсь до подоконника. А за окном июль. Ещё несколько часов назад  погода была душной и томной. Но её до неузнаваемости меняет проливной дождь. Cложной, блестящей пеленой спускается вода с небес на землю.

Дождь выманил меня из твоих разогретых счастливыми сновидениями объятий. И он чарует, гипнотизирует, заставляет сердце биться чаще и забывать, забывать о тебе и о голубых простынях… Он меняет и меня, и эту душную погоду, словно готовит нас с ней к чему-то новому, неизведанному. И это только одно из воспоминаний.

Если я захочу, то под настойчивый стук дождя я могу менять сохраненные в памяти картинки, как в калейдоскопе. Легко и без задержки картины сменяют друг друга. Вот, наш ретривер Кеннеди уверенными движениями раскачивает свои обычно шелковистые и  песочные, но сейчас вымокшие под дождем, бурые  патлатые бока. Еще мгновение и меня окатит фонтаном радужных брызг с терпким запахом псины. А вот, такая любимая мною осень, и узкие, мощеные скользкими булыжниками улочки старого города седы и неуютны от холодного и мерно, как старинные часы, тикающего дождя.

Вот осень сменяется весной. Я вижу улыбку лучшей подруги − зубатую, весёлую. Её длинная, как у вынырнувшей из синеватой волны русалки чёлка налипла на смеющееся лицо. Мы с ней бежим в промокших туфлях под весенним проливным дождём, запахивая на ходу яркие плащи. Я меняю эти картинки одну за другой, а в это время спальня наполняется запахами, звуками, ветром.

Да, я вижу воспоминаниями, но всё же живу я не только ими. Как ни удивительно, в моей жизни появляется много нового, хотя мои глаза мне в этом не помощники. Я знаю, что пальто, которое мы с тобой купили этой осенью, ярко- красное. Когда я его надеваю, я чувствую это по теплу, которое излучает ткань. Я точно так же −  на ощупь, вижу, как постепенно, с годами темнеет ручка старой турки.  В ней шесть дней в неделю я варю кофе для тебя, и один день - ты для меня. И ещё я знаю, когда ты улыбаешься. Невидяще поворачивая лицо на звук твоего дыхания, я ощущаю разницу между тем, когда ты улыбаешься мне, а когда кому-то другому. Ведь тогда моё сердце замирает в попытке понять, кому же – кому ты сейчас улыбнулся.

Помнишь, как я тебе сказала, что я хочу стать поваром. Ты знал, что я слепну, но, не задумываясь, сказал: «Конечно, ты непременно сможешь». После этих твоих слов во мне словно что-то переключилось. Я поняла, если мне доверяешь ты, то, как я могу не доверять сама себе. Тогда я начала составлять свой «словарь». Сопоставляла запахи, вкусы, звуки и осязательные ощущения с сохранёнными в моей голове картинками. А помнишь, как ты, видя мою непреодолимую веру и неутомимые  старания, принёс мне корзину фруктов?

В ней было много всего! И добрые знакомцы − душистые, круглобокие мандарины, по которым я шарила указательным пальцем в поисках чёрных ромбиков наклеек. С ними рядом лежали продолговатые, шершавые на ощупь, «аббатские» груши. А на самом верху, чтоб не помялись, восседали мягкие перезрелые сливы. Их я безошибочно назвала жёлтыми, ведь только они могут так тонко и холодно пахнуть, словно это изысканный парфюм с полки дорогого бутика, а не запах вызревшего в холодеющих лучах осеннего солнца плода.

И, конечно же, ты добавил для меня в корзину много нового. Первым незнакомцем стал кумкват. Тогда я не знала, что это за фрукт. Ты разрешил мне его очистить. И, наблюдая за мной, молча улыбался. Я чувствовала твою улыбку. Она согревала моё лицо. Я понимала, что делаю что-то не так, но это было так ново и так манко, что я никак не хотела отказаться от идеи раздеть этот маленький, упрямый и хрупко пахнущий цитрусом фрукт. «Ну, цитрусовые же чистят!» Потом ты сказал, что едят его вместе со шкуркой, и я съела – сначала горьковатую кумкватовую одежку. Следом положила в рот мякоть, от которой моё лицо сморщилось, наверное, на целых пять минут. И мне нравилось, как кислотой сводило скулы, и как анестезия сочного плода бесцеремонно овладела моим языком. А ещё больше мне нравилось то, как в это время звучал твой хрипловатый смех.

Добравшись до дна корзины, я нашла ещё одного незнакомца. Точнее, незнакомку. Ты сказал, что называется она питайей или драконовым фруктом. Питайя попалась некрупная, помещалась в ладошку, и я долго водила пальцами по её прохладному гладкому боку, пытаясь представить себе этот ярко-розовый плод, декорированный нарядными чешуйками. В моей голове он выглядел, как украшение для новогодней ёлки из далёкого детства. Выкрашенная в аляповатый розовый, и каждая чешуйка обведена торжественным, пачкающим руки серебром. Потом ты разрезал эту диковину пополам и с минуту описывал мне, что видишь. А ещё позже, мы ели сочную, хрустящую мелкими семенами мякоть, и ты целовал меня в перепачканные губы.

Позже мы перешли к более сложным упражнениям…. Что для слепого повара опаснее, чем открытый огонь или кипящая вода? С тобой мы нашли ответ и на этот вопрос. Горячее масло! До сих пор, каждый раз, когда ты берёшь меня за руку, то подушечкой безымянного пальца поглаживаешь шрам от ожога. Я люблю это движение, ведь оно говорит, что в нашей жизни происходит много разных событий, но даже маленькие и незначительные из них остаются в нашей памяти навсегда.

А я стала поваром. И ничего в моей жизни не было правильнее этой веры и этого стремления. Кухня раздвинула границы моего тёмного мира. Сегодня в моей голове уже почти бесконечный набор ароматов и комбинаций. Моя постоянно пополняющаяся коллекция ценных воспоминаний. Первый вдох чистого и неповторимого запаха лимфьёрдских устриц. Представь, когда ты еще только просовываешь нож между плоскими, строго сжатыми створками и заставляешь упрямого моллюска раскрыться перед тобой во всей его простой красоте. Терпкий аромат кориандра, витающий над насыщенным, минуту назад приготовленным, песто. Простой и неотразимый запах свежевыпеченной французской булки, против которого не может устоять даже самый притязательный гурман. Прямой, честный и какой-то крестьянский, что ли, дух рубленого чеснока, въевшегося в кожу вокруг ногтей. Я могу перечислять их бесконечно, ведь это − самостоятельный, огромный и богатейший мир.

А ещё новое в мою жизнь приносят сны. Я обожаю спать и видеть их, ведь  ни разу за всю мою жизнь в своих ночных грёзах я не была слепой. Мои глаза, отдавая своеобразный долг, никогда не подводят меня во время сна. Я вижу красочные сновидения, и в них  новые, доселе невиданные мной вещи. Зачастую это просто фантазии, а иногда я чётко вижу то, что в своей жизни знаю только по вкусу, запаху или на ощупь, а ещё то, что когда-нибудь описывал мне ты. Во сне я могу такие вещи по-настоящему видеть.

За эти годы тебе пришлось развить талант рассказчика. Способность живо и интересно описывать предметы. Ты хорошо с этим справляешься. С тобой мой утерянный мир пополняется. Он не застыл на месте. Благодаря тебе, неизвестное, ранее невиданное, открывается мне и не пугает. Помнишь, как прошлым летом мы с тобой ехали на машине, и ты описывал все, что видел из окна. Мы ехали по широкому прямому шоссе, мимо величаво раскинувшихся, свежескошенных полей. Только что прошёл дождь. С дождём, ты знаешь, отношения у меня глубокие, не лишенные нежности и некоторого внутреннего конфликта. Поэтому я без конца спрашивала тебя о том,  как выглядит небо? А ушли ли тучи? А какие они?

И ты отвечал на каждый мой вопрос. Ты говорил, что нет, тучи ещё не ушли, и, медленно подбирая слова, описывал мне как редкие, но яркие солнечные лучи проходят сквозь узкую брешь в плотной пелене лилово-синих, низко нависающих над полями, облаков. И хотя я не могла этого видеть, я всё равно знала, что эти лучи, словно длинные золотые пальцы бога, ласково треплют макушки далёкого елового леса. И ещё в тот момент я понимала, что если бы я всё это могла видеть, то возможно не придала бы этому никакого значения, не смогла бы ни оценить эту красоту, ни распознать затаившееся в ней зашифрованное послание. Это дар. Ты даришь мне новые картины. Моя же слепота помогает мне раскрыть их значение.

Кстати, о дарах. Помнишь тот день, когда ты привёл домой Грету? Мы с ней познакомились, и с самого первого мгновения я поняла, что приобрела настоящего друга. Грета деловито обнюхала меня, тыча влажным шершавым носом мне в голые колени. Потом разрешила себя погладить по бархатному, серьёзно наморщенному лбу и одномоментно и бесповоротно отдала мне своё большое собачье сердце. Она тут же возложила на себя заботу обо мне. И делала это так ненастойчиво, так интеллигентно. Ты же помнишь, как первые полгода она повиновалась мне беспрекословно, до тех пор, пока мы не стали родными. Теперь же она чувствует мою любовь и иногда позволяет себе дерзость, которая больше приличествовала бы озорному щену, чем взрослой обученной собаке. Иногда, когда я ещё сонная, едва проснувшаяся, приветствую цокот её когтей по полу спальни, она слышит в моём голосе что-то такое, что переполняет её собачью душу. Тогда она не может сдержать порыва и не запрыгнуть ко мне на кровать. И прижав меня под одеялом, она принимается лизать меня шершавым языком прямо в лицо. Она никогда не уходит, пока я, смеясь и уворачиваясь, стараюсь оттолкнуть её морду в попытках избавиться от её настойчивой нежности.

В те редкие моменты, когда я сержусь на неё, я никогда не повышаю голос и никогда не журю её. С нею это не нужно. Собака-поводырь − это какой-от особый род животных. У них, словно есть какой-то свой неписаный кодекс. Она относится ко мне так, будто я сделана из хрусталя. И, если с тобой она бывает дерзкой, шумливой, непокорной, по ребячески игривой, то со мной она неизменно любяща, внимательна и предупредительна. Странно, да? Ведь я говорю о собаке. А она умнее и чувствительнее, чем многие из людей. Вот потому-то, когда я сержусь, я просто называю её Гретхен. И когда она слышит это, то сразу понимает, что сделала что-то не так. Немедленно старается исправиться и потом тычет носом мне в бедро, чтобы услышать, как же – как, я назову её теперь. Не желая томить преданную душу, я успокаиваю ее: «Так-то лучше,  Грета…».

Я никогда не просила тебя рассказать мне, какие у Греты глаза. Потому что это я знаю наверняка. Они излучают любовь и преданность. Они пытливые и добрые. Способные прочесть мысли на дне моих застывших нечувствительных зрачков. Её глаза, конечно же, светло-карие, почти янтарные, с короткой щёточкой чёрных блестящих ресниц и, конечно же, бесконечно прекрасные. Мне не нужно их видеть, чтобы это знать.

Со временем, в моём тёмном мире многое меняется. Когда-то давно нас покинул Кеннеди. В тот день я видела за окном расплывающийся багряный огонь октября, прислушивалась к резким порывам злого переменчивого ветра. Ты тихо увёз его в лес. Похоронил его в мягком песочном гнезде у подножия стонущих в скрипком сочувствии высоких сосен.

Мы с тобой остались снова вдвоём, до появления Греты. Менялось многое… Мы с тобой потихоньку и незаметно взрослели. Потом так же незаметно стали стареть…

Я не вижу, как ты меняешься. Но я знаю, что изменения всё же происходят. Порой я замечаю, как вернувшись вечером домой, ты устало замираешь у входных дверей, прежде чем войти в кухню, где я готовлю для тебя что-нибудь итальянское. Потом ты собираешься, одёргиваешь себя, и, подойдя ко мне сзади, обнимаешь меня обеими руками поверх передника, как ни в чём не бывало. В такие моменты ты будто отрицаешь время. И мне кажется, что ты думаешь, что если его отрицать, то оно может позабыть о тебе. Еще я замечаю происходящие изменения, когда глажу твоё лицо. Твои лоб, скулы, закрытые глаза. Глажу подушечками пальцев, мягкими, долгими движениями. И тогда я нахожу новые морщинки в уголках твоих глаз. Я говорю себе, что это − не возраст. Это просто оттого, что ты много улыбаешься. Я тоже его отрицаю – время.

Мой мир одновременно и неизменен, и прекрасно переменчив. Новое, старое, увиденное когда-то, воображённое позже −  всё это имеет значение потому, что давным-давно, ещё до наступления темноты, я приняла решение, что моя жизнь не должна стать менее любимой или менее значимой оттого, что я не смогу видеть. Такая она – тоже дар.

Ну так вот… люди часто меня спрашивают, каково же это, терять зрение. Наша особая  игра − они спрашивают, а я задаюсь вопросом, чего же они хотят услышать? Хотят ли знать, каково это не стать потерявшейся женщиной, которая не может даже увидеть собственную грусть, затаившуюся в поперечных морщинках, так незаметно прокравшихся в уголки губ. Кем они видят меня? Те люди, которые задают мне этот вопрос. Слепой? Поваром, который не отказался от своего права на мечту? Женщиной, которая каждый день борется за свою любовь? А может они видят меня человеком, что идёт по тёмной тропе? Тропе, которую он для себя не выбирал.  Или же, видят меня, несмотря ни на что, идущей вперёд, наполняющей свою жизнь новыми воспоминаниями: терпкими, солёными, пряными, сладкими, волнующими, радостными, счастливыми или же наоборот горькими? Да любыми, которые этот мир готов предложить!  

А какой видишь меня ты? Ведь ты знаешь обо мне всё. Ты не можешь видеть меня женщиной, погруженной в темноту. Так кем же?.. Девчонкой, что не отпустила тебя, своего шестнадцатилетнего любовника, так уверенно отвоевавшего меня у дождя? Ты знаешь, что мой тёмный мир светел и полон необычайных даров: любви и ожидания, счастья и грусти,  потерь и находок. А понимаешь ли ты, что этот мир светел благодаря тебе? А ещё благодаря мне. Потому что тебя держала и не отпустила. А хочешь знать, почему я тебя не отпустила? Потому что люди спрашивают меня, каково это было − погружаться в тёмный мир? А ты… ты не спрашивал меня об этом никогда. И за это я буду с тобой столько, сколько ты захочешь. И вместе мы будем отрицать время. Ведь даже время не смогло изменить того, что я тебя вижу… вижу, несмотря на препятствия, которые нам создала судьба.