(3)
Я вспомнила наши с ним квартиры.
Сначала в Ласнамяэ, потом в Ыйсмяэ. Тоже бардак.
В этих квартирах жилось по-разному. И бардак был тоже разным.
В Ласнамяэ у нас была трёшка.
В Ыйсмяэ − комнатушка в квартире у одной парочки.
Тогда дела не шли. Машины не продавались.
Тогда-то он и начал писать.
Я помню всё это так ясно. Словно это было... только что.
Он: Прочитала?
Он всегда спрашивал, прочитала ли я, когда заканчивал что-то новое.
Он: Ты это читала?
Я делала вид, будто не помню. Будто мне всё равно.
Что я должна была прочитать? А-а, это. Да, прочитала.
Он: И что ты думаешь? Что думаешь, что скажешь?
Ему не терпелось: Почему это важно? Тебе что, всё равно, что ли? Почему важно? Почему?
Он: Твоё мнение важнее всех. Всех.
Я: Почему?
Он: Ты училась на филологическом. Живёшь среди книг. Чьё же ещё! Чьё?
Я: Конечно, я прочитала. На работе. Там между стопками книг и прочитала.
Конечно, дорогой. Конечно.
Он: И что ты думаешь?
Я: Это хорошо.
Он: Насколько?
Я: Это лучшее, что ты написал за свою жизнь.
Он: Это единственное, что я написал засвоюжизнь.
Засвоюжизнь. Все слова в кучу. Он всегда так говорил.
Я: Первое?
Он: Да.
Я: Твоё первое?
Он: И сразу хорошо?
Я: Очень хорошо. Лучшее.
Он: Лучшее.
Я: Это о твоём отце.
Он: Да.
Я: Ты же его не переносишь. Он же от вас ушёл.
Он: Твой тоже.
Я: Поэтому мы так похожи.
Он: Потому что мы выше этого.
Я: Этого мусора.
Он: Материального мусора.
Я: Блеска.
Он: Мус... мус... мусс!
Твой роман совершенный мусор. (Такого я ему никогда не говорила).
Напротив, попросила разрешения роман редактировать.
И редактировала. Сначала запятые (сделано), потом повторы (сделано), затем синтаксис (сделано), логические ошибки... с ними самая головная боль.
Когда начинаешь править логику, то... правишь и стиль... а стиль... это индивидуальное, авторское.
В голове постоянно стучал вопрос, признает ли он роман своим, если я переделаю так?
А так?
Признает?
Или если это перенесу сюда... из этого сделаю то...
если переиначу название «Ода моему отцу» в...
В
О
З
В
Р
А
Щ
Е
Н
И
Е
О
Т
Ц
А
точка.
Он: Это гениально!
И он признал роман своим. И без конца целовал меня.
Потом я писала ещё. Неделями печатала на компьютере.
Он был доволен, счастлив, это было как в «Домовом», ну и что! Мы ведь одно целое.
Он: Одно.
Когда в парке кормили лебедей.
Он: Одно.
Когда катались на последнем трамвае зайцем.
Он: Одно.
Когда Наполеон ели в кафе «Энергия».
Он: Одно.
Когда смеялись ртами, полными кофейной пены, мы… были одним. Мы…
Он: Мы опубликуем роман!
Я: Я найду тебе издателя! У нас ходит один. В магазин. Я тебе его найду!
И нашла.
Там, в Ыйсмяэ, в комнатушке, снятой у той парочки, времена были самые счастливые.
Роман издали. Опубликовали. Критиковали.
И мы были выше этого мусора.
У нас появилось немного денег, чтобы купить всего понемногу.
Мы ходили по книжным выставкам. Там все потягивали вино, стояли праздно, кивали важно и одеты были во все чёрное. Бизнесмены, меценаты, издатели, любопытствующие. Писатели с завистливыми взглядами.
Я стояла в сторонке и ждала, когда закончится официальная часть. Надеялась, что он что-нибудь скажет. Посмотрит на меня. Скажет спасибо. Мне, своей женщине, своему редактору... Он же был холоден и надменен, бросал остроты, резко пикировался с интервьюерами, сверкал улыбкой на камеры, и только когда всё стихало, бокалы пустели, когда оставались только клубничные пятна на скатертях и одинокое крем-брюле на полу, только тогда он подходил ко мне, целовал и спрашивал:
Он: Как я тебе, милая? Что думаешь, как они это примут?
А порой даже и не спрашивал. Мы просто отправлялись дальше, в клубы, бары, пабы, и все улыбались, хлопали по плечу, обнимались и расшвыривали сотенные на шампанское, которое не могли себе позволить.
Никогда в жизни я так много не смеялась. И не только тогда, когда мы пили вино! Не только! Просто так мы тоже смеялись. Когда стакан с апельсиновым соком в постель упал, а мы потом искали-искали и ни капли не нашли. Простыни сухими были.
И когда еду готовили.
Постоянно.
Дома.
Вдвоём. Никогда не на людях.
Когда душ принимали...
Теперь в душе сохнет моё бельё.