Поцелуй цыганки

Женщина сидит у высокой стойки бара. Голова полунаклонена, на чувственных губах играет легкая улыбка. Она рассеянно слушает молодого человека, который с жаром пытается ее не то рассмешить, не то удивить, не то очаровать. Она медленно водит подушечкой указательного пальца по кромке бокала. В нем с еле слышным позвякиванием разбавляют превосходный «сингл молт» кубики льда. Лед в этом баре специально для нее делают из «Aqua panna». Но она об этом не знает.

​

С удивлением понимаю, что ее собеседник меня раздражает. Я предпочел бы видеть ее задумчивой и бесконечно одинокой. Такой, как обычно. Юнец неприметной наружности ничего о ней не знает, и потому нелепо петушится. Думает, бога за бороду взял. Неужели он считает, ему что-то светит.

С ней? Дурак... Приезжий, что ли?

С "петушком" я все же решил разобраться. Едва заметным жестом подзываю официанта. Закладываю за отворот несвежего рукава такую же несвежую, но зазывно зеленеющую в полумраке купюру. Шепчу официанту на ухо несколько слов. Парень смышленый, коротко кивает и отходит к бару. Мнётся там несколько минут, воровато водя глазами и создавая вид обычной своей деятельности. Затем подходит к молодому человеку и выдыхает ему в ухо мое послание.

Невзрачный мужичонка сливается с лица. Физиономия его внезапно становится синеватой, похожей на куриные суповые наборы моего советского детства. Он встает и, нервно дергая кадыком, что-то спешно выдумывает в свое оправдание. Вот и ответ на мой вопрос: он − не приезжий.

Она не удивляется, давно привыкла. И вот она снова одна, как мне и нравится. Одиночество вытирает с ее лица предназначенные незнакомцу фальшивые эмоции. Их заменяют настоящие. Я украдкой рассматриваю ее. И пью я то же, что и она.

​

Я наблюдаю за нею больше года. Каждый вторник она приходит в этот занюханный бар и берет виски со льдом. Сидит до полдвенадцатого, а потом, как она думает, на такси, отправляется домой. Таксомотор, само собой, не простой. Правила игры понятны всем. Когда она готова ехать домой, делает знак бармену. Приезжает машина и увозит ее. Машина каждый раз разная, водитель тоже. Но ни одна из этих машин не таксует в другое время.

Бар называется «Питон». Я всегда сажусь за угловой столик. Это теневое местечко дает преимущество полного обзора. А еще оно в слепой зоне для хаотично понатыканных тут и там камер безопасности. Одеваюсь я под стать бару – неприметно и неинтересно, поэтому она меня не замечает.

Обстановкой «Питон» напоминает ирландский паб. Такой же темный и холодный. Практически всегда полупустой. Подозреваю, что это и есть те качества, за которые она его выбрала. Мрачно поблескивает громоздкая, крашенная темным лаком мебель. Полировку этих громадин владелец бара считает признаком хорошего хозяйского отношения. Каждые две недели два шустрых пацанёнка до автоматизма отточенными движениями натирают мебель большими мохнатыми тряпками. Оттого здесь царит гипертрофированный аромат пчелиного воска. Этот сладкий запах смешивается с кислым душком бочкового пива и давно неремонтированных туалетов.

После ухода молодого человека она посидела какое-то время. Между черными бровями застыла тонкая поперечная морщинка. Сегодня она допила виски чуть раньше обычного. Наклонилась через стойку, что-то вполголоса сказала бармену. Я кинул быстрый взгляд на запястье. Четверть двенадцатого.

Странно. Раньше она не нарушала заведённого порядка.

Легкой походкой она пересекла бар и остановилась перед моим столиком. Я замер. В горле пересохло. Я силился незаметно сглотнуть.

− Не возражаете? − спросила она, указывая на свободное место.

За ее спиной маячил официант с подносом. Мне захотелось обернуться, чтобы проверить, точно ли она обращается ко мне.  Я едва смог выдавить:

− Конечно. Присаживайтесь.

Мой пульс переместился в горло и там глухо стучал. Она кивком поблагодарила официанта, который поставил перед нами два стакана. «Двойной», − определил я.

− Благодарю, − сказал я и впервые взглянул ей в глаза.

− О нет, это я благодарю вас, −  ответила она.

Впервые за всё это время я видел её так близко. Мерцающие, чёрные с синим отливом глаза непроницаемы и загадочны. Густые ресницы и брови им под стать. Я и раньше не раз задавался вопросом, красива ли она. И теперь, когда она сидела на расстоянии протянутой руки, я видел, что она не красавица. И в то же время, она принадлежит к тому типу женщин, которые не оставляют мужской пол равнодушным. Такие женщины способны менять историю. На неё можно смотреть десятилетиями и каждый раз находить в лице что-то новое. Крупные непослушные кудри цвета воронова крыла спадали ей на спину. Цыганка. Так, во всяком случае, указано в деле.

Она отпила из своего бокала, и я увидел, что количество напитка уменьшилось на треть.

Дама настроена серьезно.

Она вскинула на меня взгляд и сказала:

− Буду с вами откровенной. Я плохая компания.

Какое-то время наблюдала за моей реакцией, потом добавила:

− Но вы ведь это и так уже знаете.

Она вытащила из сумочки деревянную коробочку. Открыла её, обнажив с десяток сигарилл. Достала одну и любовно вложила между полных, ярко накрашенных губ. Я невольно задержал дыхание. Она, не оборачиваясь, вскинула руку и беззвучно щелкнула пальцами. Замусоленный нарукавник возник из неоткуда и ловким росчерком большого пальца выбил огонь из старенькой, расписанной черепами «Zippo». Ровное пламя, лизнув, затомило сигариллу.

​

Она прикрыла глаза, собрала губы в плотный кружок вокруг основания сигариллы и, глубоко втягивая щёки, затянулась. Я смотрел на неё не отрываясь. Прежде я не видел, чтобы она курила. Мое нутро стянуло в тугой узел желания.

− Какое прекрасное, давно забытое удовольствие, − произнесла она осевшим от затяжки голосом.

Подвинула коробочку ко мне, предлагая приобщиться к удовольствию. Я покачал головой.

− Не курите? Мхм... в моей семье курили все. Табак, скрутки, − сказала она, разглядывая зажатую между безымянным и указательным пальцами сигариллу, так напоминающую плотно свернутую коричную палочку.

− Скручивать я научилась в три, а курить бабка научила в десять. Но я не курила с тех пор, как я с НИМ. Ему не нравится.

Я смотрел, как на смуглых скулах натягивается кожа, когда она затягивается. Смотрел, как выдыхаемый сизый дым затуманивает ее глаза, и не понимал, как это может не нравиться.

− А вы молчаливы, − подметила она. − Зачем же вы тогда прогнали мою компанию?

Она заглянула мне в глаза. В горле у меня снова пересохло.

− Вы сами сказали, что вы плохая компания, − ответил я. – Тем более для того мальчишки.

Она задумчиво покачала головой:

− Вы и правда так думаете? 

− Я и правда думаю, что так будет лучше.

Она улыбнулась. Неожиданно искренне и весело. Улыбка ее как яркое весеннее солнце.

− Что ж, в таком случае, вы сами составите мне компанию. Я не намерена проводить этот вечер в одиночестве. К черту ЕГО! − добавила она, и жар её глаз опалил мое лицо.

​

Она снова подняла смуглое запястье и лениво щелкнула пальцами. Перед нами снова возник официант с виски. Мой стакан стоял нетронутым. Я опустошил его залпом. Мелькнувшее в её глазах одобрение погнало мою кровь по венам еще быстрее.

​

Мы пили много и долго. Она говорила и пила. Я пил и слушал. Около четырех мы вышли из бара. Там уже никого не осталось. Он был открыт только для нас.

− К тебе или ко мне? − спросила она на удивление трезвым голосом.

− К тебе было бы неразумно... поэтому ко мне, − ответил я.

По пути я старался не думать, чем все это может закончиться.

Она взяла меня под руку. В ночной тишине деловито, словно преследуя кого-то невидимого, мы быстро дошли до моего двора. Трехэтажка старого фонда с гулкими парадными. В подъезде по ночам так темно, что до выключателя дойти сложнее, чем до квартиры. Моя трёшка на втором этаже.

​

Мы поднимались по лестнице, когда она взяла меня за руку и прошептала:

− Ты когда-нибудь целовал цыганку?

Я покачал головой. Она увидела мой ответ, несмотря на темень.

− Боишься? − спросила она.

Она поднялась на ступеньку выше, выравниваясь со мной в росте.

− ЕГО боишься?

Я чувствовал ее дыхание на своих губах.

Подумал и снова покачал головой. Она поцеловала меня.

Когда часом позже я очнулся на разметанной и ещё горячей от наших тел постели, её рядом не было. Сердце ёкнуло. Нельзя было столько пить.

Прислушался. В квартире тихо, в подъезде тоже. В полной темноте я подошёл к окну и, приоткрыв щель в плотных занавесках, проверил двор. Всё выглядело тихим и безопасным. Спящий двор. Ни души. В ванной шумит вода, а значит время ещё есть. 

Я облегчено выдохнул. Вытащил из прикроватной тумбочки пистолет.

Почти бесшумное движение за своей спиной я почувствовал слишком поздно. Удар по темени вырубил меня мгновенно.

Когда я очнулся и с трудом встал на колени, я нащупал бухающую тупой болью шишку на затылке. Судя по звуку, она по-прежнему в душе, а в квартире по-прежнему немая тишина. Что произошло? Я нащупал на полу пистолет. 

​

Дверь в ванную ткнул стволом. Она распахнулась, и я увидел вешалку для полотенец, стоящую под льющейся водой. Банные полотенца и халат набросаны на вешалку горой. Вот откуда иллюзия, что под душем кто-то стоит.

Куда она делась? Неужели ее забрали?

Сердце забилось гулко и болезненно. Я слишком хорошо знал, что он с ней сделает. Включил свет в коридоре, потом в спальне, в остальных комнатах. Везде пусто и тихо.

​

На открывающуюся дверь я среагировал молниеносно. Cпрятался за ней и снял пистолет с предохранителя.

На свет просунулась дрожащая тонкая рука. Я громко выдохнул и распахнул дверь. Она вошла в квартиру. Босая, лямка шёлковой комбинации сползла с худого плеча. Волосы растрёпаны.

Я схватил её за плечи:

− Ты в порядке, что случилось? − захлебывался я чувством облегчения.

− Я в порядке, в порядке −  повторяла она.

Потом посмотрела на меня и спросила:

 − А ты? Твоя голова, ты в порядке?

− Ушиб. Ничего страшного, − я все ещё боялся отпустить её.

Она обняла меня и стояла, крепко прижавшись.

− Прости, что оглушила тебя, − глухо произнесла она.

− Ты?

Я отодвинулся.

− Но зачем?

− Так было нужно. Я не хотела, чтобы ты пострадал, даже случайно.

Она объясняла спокойно, как какому-то школьнику. − Мы оба знали, что будет... когда мы вместе уйдём из бара. Я знала, что он даст нам время. Убедится, что мы переспали. И тогда придёт. Один.

​

До меня начало доходить.

− Потому что это − вопрос чести...

− Да. Чести, − последнее слово она выплюнула с презрением.

Потом вскинула на меня глаза, в них стояли слёзы.

− А теперь мне нужна твоя помощь, - сказала она.

Она взяла меня за руку и тянула за собой в темноту подъезда. Очертания её плеч тонули в черноте, а я доверчивым телёнком шёл за ней. Я протрезвел и не чувствовал боли в затылке. Мы спустились на пролёт, и она сказала:

− Постой здесь. Сейчас включу свет.

Голые пятки прошлепали вниз по лестнице, щёлкнул выключатель. Подъезд залил жёлтый тусклый свет. И я увидел его.

Он лежал на полу, завалившись на бок и раскинув руки. Прямо под кадыком, нелепо, словно кость из горла, торчала белёсая рукоятка ножа. Лезвие вошло в горло целиком. У меня не укладывалось в голове.

Такой удар. И эта хрупкая женщина...

​

Тело мы трогать не стали. Вернулись ко мне. Я сделал звонок.

Уже через минуту она стояла передо мной полностью одетая, покусывая в нерешительности губы. Натянувшаяся на скулах кожа старила её. Я провел пальцами по  щеке, так хотелось разгладить годы с диковато-красивого лица.  От этого прикосновения её глаза снова наполнились слезами.

− Сегодня ты сделала то, что мы не могли сделать более восьми лет, − сказал я, поднимая её подбородок и заглядывая в глаза.

​

− Слишком долго я ждала. Я потратила на него слишком много своей жизни.

​

Я обнял ее до хруста костей. Теперь я знал, что она не хрупкая женщина. Не безвольная игрушка самого страшного в этом городе человека.

А мы так долго изучали ее, пытаясь понять, как использовать, чтобы подобраться к нему.

Какая самонадеянность!

Она справилась  без нас. Наша помощь ей была ни к чему.

​

Она прижала мои ладони к своей груди.

− Я любила его, − сказала она.

Вздернула подбородок и посмотрела с вызовом.

− Знаешь, как бывает любишь… за власть, за силу, за дикий нрав. За то, что он мог всё.

Она немного помолчала.  Опустила глаза.

− А потом за это же возненавидела. За боль и зверства, за несправедливость и преступления. Ненавидела в нём всё, даже нежность ко мне.

Она отпустила мои ладони.

− Он никогда бы меня не отпустил.

Теперь я видел всю силу её ненависти. Чёрной и прожигающей. 

− Я была лучшей частью его отвратительного мира. Такие, как он, таких, как я, не отпускают.

Я обнял её. Мне не нужны были объяснения. Я и сам понимал, что не отпустил бы. И что она не могла с ним оставаться. Именно это я наблюдал по вторникам в баре. Одинокая, несчастливая, в чёрных глазах тоска и ненависть.

Лучшая часть худшего человека на земле.

Она должна была сделать это. Она нащупала клинком блуждающий нерв и оборвала его существование.

А тем временем наше с ней время тоже истекало.

− Ты сможешь исчезнуть? − спросил я.

Её дрожь потихоньку унималась в моих объятьях.

− А ты как думаешь? Я же цыганка.

Она подняла лицо. Робкая улыбка мелькнула на губах.

Мне снова хотелось ее целовать. Я сдержался. Она нехотя отстранилась. В дверях остановилась, оглядела меня задумчиво и сказала:

− А знаешь, у меня ведь роднее тебя никого нет. За год с тобой я провела вечеров больше, чем с кем-нибудь ещё.

Она улыбнулась, и улыбка больше не была похожа на весну. Она была как северное сияние в холодной ночи, блуждающее по небесам и прекрасное.

− Моя душа не привязывается, но по вторникам я буду думать о тебе, −  прибавила цыганка.

Узкая спина исчезла в дверном проеме. В моей квартире витал еле уловимый запах сигарилл.  Я знал, что и для меня вторник навсегда останется особым днём.