Биохимия

        Она снова сидит на крыше. Запрокинутое лицо белеет в весенних сумерках. Я застыл у окна за занавеской. Не дышу, и даже моё сердце старается биться тише. Как будто она может его услышать!

        Уже неделю я наблюдаю за этой девчонкой. Она живёт в мансарде дома напротив и вечерами через чердачное окошко выбирается на крышу. Там она сидит, завернувшись в плед, и думает о чём-то своём. Только она и луна, ведут безмолвный диалог.

Я прячусь за шторой и пытаюсь их подслушать.

        Ненавижу свой возраст. Подросток… Само слово-то нелепое. В голове возникают ассоциации «подрастающий, недоросток, недочеловек». Уже не мальчик, ещё не мужчина. Уже не ребёнок, ещё не взрослый. Маленький человечек, отчаянно пытающийся расширить свой мир за пределы родительского. Я потерян в пубертате, как в тёмном зимнем лесу.

Не знаю, куда иду. Не знаю, кто я такой.

        Мой старый мир рушится под ногами. Словно ледяная поверхность озера, истонченная ласковой рукой апрельского солнца. Я стою на льду и боюсь шелохнуться. Под ногами так хрупко. Мамин голос, еле приглушаемый дверью, норовит разбить предательскую гладь. А когда в конце концов это случится, я погружусь в ледяную воду. И уже ничто не спасёт меня. Я медленно опущусь на дно и останусь там стоять. Сердце станет биться всё медленнее и медленнее, иногда пропуская удар по несколько часов кряду. До тех пор, пока не останется по удару на каждый закат. И тогда мне станет спокойно. Равнодушие поглотит меня.

И тогда я смогу думать только о ней, девочке, говорящей на языке луны.

        В начале месяца мы переехали. Новый город, новый дом, новая школа. Много нового. Но то, от чего мы бежали, нашему желанию вопреки, осталось прежним.

Родители всё так же ссорились.

        Уже через пару недель после переезда, отец стал приезжать с работы всё позже и позже. Мать сначала ждала его вечерами, а потом, решив, что дело это безнадёжное, записалась на йогу. Я же оставался дома, наедине с собой, своей скукой, воспоминаниями об оставленных друзьях и грустной тишиной пустой квартиры.

А потом появилась она.

        Я, как всегда, был дома один. Валялся на тахте и читал рассказы Каринти. Я погрузился в причудливый мир канувшего в небытие венгра и не замечал ничего вокруг. Писатели-фантасты приоткрывают нам двери в будущее. Или же, наоборот, в прошлое, которого не было и быть не могло. Они убеждают нас в том, что это где-то есть, просто мы об этом не знаем. Это вам не дешевое промывание мозгов. Рассказы, которые я глотал один за другим, были так просты и убедительны, что я верил в каждое слово. Да что в слово – в букву, в каждый знак препинания. Я мечтал писать, а может, даже и думать, как он.

        Я часто пытаюсь представить, о чём думает писатель, когда производит на свет те или иные строчки. И каждый раз я прихожу к одному и тому же выводу: «Это не важно». Совершенно не важно, потому что о чём бы он ни думал и о чём бы ни писал, это не определяет ничего. Важным является совсем другое – то, что чувствует читатель, когда читает слова, написанные незнакомым человеком, живущим в неизвестном мире и переживающим непонятные чувства. Всё, что происходит в голове или в сердце автора становится неважным. Остаюсь только я, только моё восприятие его мыслей. Ну, и, конечно, параллельные миры, создаваемые другими людьми, которые читают те же самые слова и складывают их в ту же самую музыку предложений. Они читают на разных языках. Они живут в разные века. Они счастливы, они несчастны. Они ждут первенца или переживают потерю любимого. Они − это я, я − это они. Я снова теряю себя.

Где я начинаюсь, а где заканчиваюсь? Говорят, это всё гормоны. Биохимия. Ненавижу это.

        И вот в тот самый вечер появилась она. Вышла на крышу. Встала в полный рост и вытянула руки над головой. Тоненькая, высокая, словно сотканная из звуков весеннего города. Светлые волосы до пояса развеваются на ветру. Она трогала руками едва намечающиеся на водянисто-чернильном небе звёзды. Тогда-то она и поймала мой взгляд и больше не отпустила. Так я стал рабом этой фантазии, картинки, которая словно материализовалась со страниц моей книги. В моём нежелании определиться с границами моей вселенной, девочка с крыши дома напротив внезапно стала моим якорем. Она держит меня на месте, не позволяет ветрам моего воображения сдуть меня и унести далеко-далеко.

Туда, откуда я никогда не нашел бы дороги назад.

        Девочка − идея. Я не знаю, какого цвета её глаза. Я их выдумал. Они зелёные, яркие, подсвеченные изнутри. Моя прекрасная волшебная незнакомка с крыши дома напротив − красивая идея. На мой взгляд, красивее многих других. Сродни свободе, любви и бессмертию. Эта идея делает меня бесстрашным, с нею я перестаю нуждаться во сне или пище. Я больше не бреду наощупь в темноте – я парю.

        День за днём, ночь за ночью все мои мысли о ней. Я едва ем. Я вообще не хочу есть. Энергия течёт ко мне по проводу, натянутому между крышей дома напротив и моим окном. Чистая энергия, незамутнённая. Энергия огромной силы, а не та, которая возникает от съеденного и переваренного обеда.

        Когда мы с родителями усаживаемся за стол, я, как могу, игнорирую растрескавшуюся эмаль нашей когда-то счастливой семейной фотографии. Она треснула, разделив раз и навсегда моих маму и отца на два отдельных элемента некогда одной картины. Теперь мы триптих. С одной его стороны мама, которая позабыла, как улыбаться. Наверное, оттого, что её разлюбил отец. А может всё случилось наоборот, она позабыла, как улыбаться, а любовь отца умерла, потому что она этим питалась. Я не знаю. И стараюсь об этом не думать. Я сижу между ними.

Теперь я центральный фрагмент этого триптиха. Моя роль - объединять две оставшиеся части между собой.

        Я не хочу с ними говорить. Они и виноваты, и не виноваты в том, что моё изображение смывается и пропадает с семейного снимка. Скоро я буду не с ними, скоро у нас даже не будет права снимать одно фото на троих. Мы будем продуцировать картинки по двое. А, да! За семейным столом я ем или даже больше делаю вид, что ем. Всё это только для того, чтобы мама не заподозрила во мне пристрастия к наркотикам. Тоже своего рода биохимия. Или это просто химия? Как бы там ни было, мне хватает и той биохимии, что уже происходит во мне без моего на то согласия. Ненавижу это.

Дни идут. Медленно и деловито, не обращая никакого внимания на разыгрывающуюся в нашем доме трагедию, мимо проходят недели.

        Сегодня день не задался с самого утра. За завтраком мать с отцом снова ругались. Меня их ссора пугала. Впервые в жизни они делали это равнодушно. Как незнакомцы, переругивающиеся в очереди магазина. Я сидел за столом и пытался есть «хани лупс», которые, как миниатюрные спасательные кружки, всплывали на синеватую поверхность обезжиренного молока. Я старательно вылавливал их ложкой и избегал смотреть через стекло столешницы на пол. Но мамин голос словно диктовал моему взгляду опускаться ниже и ниже. И вот я смотрю, как ножки моего стула упираются в ледяной пол, и от каждой из них в разные стороны расползаются мелкие серебристые трещинки. Я знал, что долго не выдержу. Скоро я буду стучать кулаками, пытаясь выбраться из-под ледяного купола, холодная вода будет выдавливать воздух из моих разрывающихся болью лёгких, а они так и останутся здесь ругаться, не слыша меня, не обращая внимания. Я всё ещё не могу быть равнодушен, я ещё здесь.

А они уже на дне. Оба. Стоят − по удару сердца на каждый закат, и у каждого свой отдельный сон. Нас больше нет. Где мы? Куда мы ушли?

        День продолжался, родители ушли на работу. Я остался. Скоро такой будет вся моя жизнь. Это случилось скорее, чем я этого хотел. А ведь когда-то я об этом мечтал. Быть одному, делать то, что хочется мне. И вот я один. Делаю ли я то, чего хочется мне? Нет, я готовлю ужин. Чищу картошку. Будто это может что-то изменить. Когда я был маленьким, я думал, что если буду хорошим, то и вокруг меня всегда всё будет хорошо. Теперь я так не думаю. Я знаю, что это ничего не исправит.

Даже если я буду идеальным, если я стану Иисусом, все равно эти трещины на полу никуда не исчезнут.

        Я порезался. Несильно. Чирканул большой палец ножом. Видимо, отец наточил его для мамы. Вот ведь, как оно бывает. Раньше это было проявлением любви и заботы. Наточить для любимой женщины ножи. Акт самопожертвования современного мужчины. Отрываешь от занятой, наполненной важными деловыми встречами жизни три-четыре минуты. Тратишь их на бессмысленное действие, чтобы показать любимой, что ты всё ещё готов умереть за неё. Ты должен ей об этом напоминать каждую неделю… иначе она усомнится. А потом, много лет спустя, ты уже не вкладываешь в это действие никакого жертвенного значения. Это становится одной из многочисленных рутин супружеской жизни, и она уже не имеет никакой символичности. Наверное, было бы справедливее сказать жене, что отныне она должна делать это сама. «Дорогая, прошу, с сегодняшнего дня точи ножи сама». Тогда бы она знала, что всё начало меняться. Возможно, тогда она достала бы под кровати старый сундук, а из него свой запылившийся девический смех, и им разбудила бы в сытом и успешном муже прежнего худощавого юнца.

Того юнца, который когда-то стоял часами под её окнами и чувствовал себя счастливым, просто держа её за руку.

        Пока я об этом думаю, ярко-красное пятно расползается по разделочной доске. Кровь вытекает из располосованной подушечки мягкими толчками, и я замираю, как зачарованный. Есть какая-то пронзительность в том, как алая кровь вытекает из раны. Она такая живая, она течёт, и ты не веришь в то, что она когда-нибудь закончится или что она может остановиться. Она как сама любовь. Я смотрю и не могу оторваться, я только сейчас понимаю, как я выгляжу изнутри. Там я такой – весь пронизан трещинками. Посреди груди грохочет тёмно-красное сердце, а от него во все стороны бегут тонкие алые ручейки. Я смотрел до тех пор, пока кровь не остановилась. Теперь, запекшаяся и почерневшая, она выглядела непривлекательно, как сама смерть.

Ненавижу думать, что внутри меня может быть это.

        Читать я не смог. Каникулы давили на меня. Слишком много времени. Слишком много мыслей. Я тонул в них. В кухне на столе разбросаны картофельные очистки и наполовину чищенный картофель. Внезапно я перехотел быть идеальным сыном. «Не хочу на семейной фотографии остаться пацаненком с чистым взглядом, не подозревающим, что прячется за недалёким горизонтом. Я всё знаю!» Я сгрёб картофель в мусорное ведро и не стал вытирать кровь с разделочной доски.

Пусть и они знают, что я знаю!

        Я спустился по лестнице и вышел из подъезда. На мгновение остановился, оглушенный грохотом парадной двери за спиной, в раздумьях − идти направо или же налево. Как в сказке, только всё по-настоящему. Только я решил идти направо, к парку, как увидел её. Я замер. Она сидела через узкую улочку напротив на ступеньках парадного. Сидела в точности, как на крыше − подобрала ноги, сложила руки на коленях и упёрла в них подбородок. Волосы её небрежно убраны наверх, и только тонкие прядки, управляемые весенним ветерком, лижут ей скулы. Я силился сделать шаг в сторону деревьев, темнеющих в конце улицы, но не мог. Меня как магнитом удерживало на месте. Меня удерживала она. Я был новым небесным телом, ещё не имеющим названия, но я уже попал в поле её притяжения, и пути назад для меня не существовало. Я мог только обреченно сближаться с ней, несмотря на угрозу полной катастрофы и разрушения. Я шёл в её сторону. Моя голова была пуста и только в ушах стучало.

Биохимия.

        Когда я подошёл и остановился перед ней, она подняла глаза. Сереющий вечер скрывал от меня их цвет, но выражение мне было понятно – ожидание, вопрос. «Кто ты? Откуда ты и куда идёшь?» − будто спрашивали они меня. Нужно было что-то сказать. Я искал в голове слова, но не мог найти даже букв. Потом нашёл одну и за неимением большего, произнёс:

− Э…

− Привет, − сказала она, припоминая больше букв алфавита, чем я.

− Привет, – повторил я вслед за ней, просто потому что так показалось надёжнее. Никакой самодеятельности.

Я её эхо. Я её тень. Вот, кто я.

        − Хочешь, садись – предложила она, рукой указывая на место рядом с собой.

Я кивнул. Не доверять себе. Гормоны. Биохимия. Осторожно сел возле неё. Она пахла весной. Мы посидели так какое-то время. Жалко, что, даже сидя так близко, я не мог слышать, о чём она думала. Зато я мог тайком рассматривать её руки с длинными тонкими пальцами и убранные за уши прядки волос. Я поглядывал на неё украдкой, снова забывая дышать. Она же решила, что в тишине мы посидели достаточно, посмотрела мне в глаза и сказала:

− Пойдём со мной на крышу. Там дышится лучше.

Не дожидаясь ответа, она встала и, не оглядываясь, скрылась в подъезде.

        А для чего ей было оглядываться? Я, конечно же, шёл за ней. Обшарпанные стены, сбитые лестницы напоминают песчаные дюны загадочных пустынь. Шаг за шагом, ступенька за ступенькой мы приближались к мистической Фата Моргане. И вот мы уже стоим у слухового окошка. Оно высокое, но узкое. Словно бойница средневекового замка. Девочка стоит прямо передо мной, и в последних лучах умирающего светила я вижу, что её глаза зелёные. Они подсвечены лучами сильного и яркого солнца, не того, что перед закатом на последние тридцать секунд зависло на линии горизонта, но другого − внутри неё. Её глаза именно такие, какими я их себе представлял.

Я не знаком с ней, но я знаю её. Её имя Моргана.

        Она привычным лёгким движением вылезла на крышу. И вот она стоит, выпрямившись во весь рост, окидывая взглядом своё царство.

Я стою рядом. Я тень. Нет, я только половина. Мы откидываем одну тень на двоих.

        Она оборачивается ко мне и улыбается.

− Смотри, отсюда видно твоё окно.

Я обмираю от ужаса: «Она знает!».

− Да, я знаю, − говорит она.

«Как же так? Ведь это я должен читать её мысли, а не она мои,» − думаю я, задыхаясь от стыда.

− А мне нравится твоя компания, – сказала она и взяла меня за руку.

        От её прикосновения я снова чувствую силу и бесстрашие. Эйфорию. Я решаюсь:

− А ты стала моим якорем в этом мире, – говорю я, сам не понимая, зачем я это делаю.

        Может правильнее спросить, как её зовут или сколько ей лет. Но, с другой стороны, это как с рассказами. Что мне даст это знание? Имя, возраст ничего не значат, ничего не меняют, ничего не стоят. Значение имеет только моё чувство. Только то, что она заставляет меня чувствовать себя королём этого мира, для которого нет ни законов, ни правил.

Я готов воспарить над этим городом, и, воспарив, я уже сюда не вернусь.

        Мы постелили плед и сели. Тепло её тела отражалось от моего и, умножаясь, согревало город. Я украдкой выхватываю из темнеющей акварели уже ночного неба её тонкий профиль. Сюда на крышу не доходит свет уличных фонарей, зато на нас спускается свет зажигающихся звёзд. Я забыл обо всём. Я забываю трещины в полу моего дома. Забываю пронзительный мамин голос. Постепенно стираются и воспоминания о холоде отцовского взгляда.

Я не провалюсь под лёд. Всё снова меняется. Я снова хочу быть лучшим сыном.

        Может я смогу заставить маму улыбаться, не сегодня, но скоро. Сегодня я существую в одном этом моменте. Я не хочу ничего ни убавить, ни прибавить. Это моё представление о совершенстве. Я счастлив.

        Неожиданно Моргана встала и повернулась ко мне. Я заглянул в эти большие прекрасные глаза, но вместо изумрудных искр глаза её потухшие и пустые. Словно смотришь в темноту свежевыкопанной, ещё пустой, могилы.

Она снова улыбнулась. В этот раз по-другому. Только губами.

− Прощай, Питер Пен, − сказала она мне.

Потом развернулась и решительно пошла к краю пологой крыши. В точке невозврата, не останавливаясь, словно бы видя под собой иллюзорное продолжение серого шифера, она просто шагнула в пустоту.

− Моргана!

        Я бросился за ней. Я пытался её остановить, но не успел, а потому на краю, не останавливаясь и напрочь отрицая то, что видят мои глаза, я шагнул следом. Полёт неожиданно долог и ничем не напоминает парение. Это вертикальное падение.

        Я не боюсь, я уже давно знаю, что не могу ничего изменить. Я это принял. Я вижу её перед собой. Её светлые волосы растрепались от падения, а зелёные глаза снова горят. Я тяну руку, пытаясь ухватить её за хрупкие пальцы. Я не думаю о том, что это даст. Я знаю, что моё желание нелогично, ведь мы падаем вместе. Всё равно я не смогу удержать ни её, ни себя. Мы упадём. Но сейчас, пока мы ещё не упали, я все равно тянусь к ней, тянусь отчаянно, из последних сил.

        Делая над собой усилие, до боли вытягивая сухожилия, я тянусь. До тех пор, пока не замечаю свой большой палец. Перед выходом из дома я наклеил пластырь, но я где-то уже успел его потерять. Или нет, постойте! Пластыря нет, но нет и пореза. Что-то совсем помешалось в моей голове.

Чёртова биохимия, как я её ненавижу! А мне нужно схватить её белеющую руку. Тёмное дно колодца неумолимо приближается.

         «Это конец!» − неожиданно понимаю я. Делаю последнее остервенелое усилие и дотягиваюсь до неё. Хватаю холодные пальцы, но тут с резким ударом наступает долгожданная темнота.

        Открываю глаза. Темнота так реальна, что кажется я могу дотронуться до неё рукой. Я в своей комнате. В своей кровати. Так резко и безжалостно, словно ударом о землю, меня выбросило из моего такого реального сна. Чтобы хоть как-то разобраться в нагромождении эмоций, я сначала цепляюсь за последнее чувство, испытанное мною во сне. Пытаюсь освоиться с ним, потом медленно его отпускаю. Отчаянное «Это конец!» отходит на второй план.

Я жив. Это был сон. Значит, Моргана тоже жива.

        И тогда я вспоминаю то чувство, которое испытывал рядом с ней на крыше. Вспоминаю, как наш союз делал город тёплым и прекрасным. Как я чувствовал, будто этот мир может принадлежать нам. Но ведь раз я жив, и она жива, и всё это было просто сном, значит, всё ещё возможно… Значит, это чувство ещё может быть. Я смогу спросить, как её зовут и сколько ей лет. И мы сможем с ней сидеть на крыше.

Всё это ещё возможно. Всё ещё может быть.

        А ещё я стану лучшим сыном и заставлю маму улыбаться. Пусть не сегодня, но скоро…

27.11.2015